Николай Шпыркович - Лепила[СИ]
На лифте мы поднялись на второй этаж. Страшно матюгаясь, Гоша уже накладывал электроды, чтобы снять электрокардиограмму, параллельно давая указания, какие анализы взять у больной, и куда вообще должен идти весь персонал отделения, вкупе с преподавателями того медучилища, которые их выпустили, поставив в аттестате «хор.» и «отл.».
Я тут с Гошей солидарен на все сто. Не в плане, конечно, места посыла, там не гигиенично, и полно микробов…, но вообще–то, большое количество их т а м, с лихвой компенсируется полной стерильностью мозгов нового выпуска медсестёр. Мной всё больше и больше овладевает, в последнее время, крамольная мысль — а не стоит ли нам набирать прямо с улицы крепеньких девчонок, как, говорят, паны когда–то, крестьянок на жатву набирали, да и учить их потихоньку прямо на месте? Эффект от учения, я уверен, будет гораздо большим, девки не потеряют год — полтора, может кто и девственность, а государство сэкономит энную сумму на содержание медучилища. Ну все равно ведь их там не учат! Смех и грех — приходит выпускница училища, да не куда–нибудь — в отделение реанимации, и уже на работе выясняется, что она не умеет пользоваться пилкой для открывания ампул и пипеткой. Сие есть не анекдот, а горькая правда. Из этого же выпуска, говорили, другая сестрица после указания наложить гипсовую повязку намотала сухой бинт человеку на руку, да так и отпустила, благо, что бедолагу успели вернуть с лестницы, а то позору было бы…. А если вдуматься за что? Не мы же их учим, вернее, не учим? Ещё вернее — мы то их как раз учим, других сестер нет, а работать надо. Та девчонка, что я пипеткой пользоваться учил, сейчас вон вены ширяет, глазам не моргнув, я могу газету на диване читать — она и без меня и астматический приступ снимет, и буйного угомонит. Но кто мне хоть копейку заплатил за преподавательскую деятельность, да и вообще, кто знает, что мы их тут учим, с нуля в с е м у? Учишь–то, ведь тоже как: у постели цедишь сквозь зубы, шепотком, чтобы больной не услышал или, не дай Бог, родственники. Бывает так — лежит себе дедушка, нафик никому не упал, а случись что — куда угодно дойдут, и потом ещё на всех перекрестках трубить будут, что его, горячо любимого, неграмотная сестра да врач–раздолбай в могилу свели, и плевать им на то, что у дедушки рак с метастазами во всё, окромя зубов, а сам он уже в гражданскую немолод был.
У нас–то, слава Богу, пока что работают старые кадры, выпестованные. Скоро, правда, наверное, повыходят замуж, тогда опять дадут новых, и опять мы будем им объяснять, что такое шприц. Пока же Наташка все умеет и знает, столик мне накрыла, не с коньяком, с катетером (ау, «Джонсон и Джонсон», ау «Браун — Мельзунген», где ваши одноразовые комплекты!), и я его быстренько под ключицу беременной загнал. Её, оказывается, Ангелиной зовут, даром, что с сережек позолота лезет, а от «золотого» же кольца на пальце зеленый след. Несмотря на то, что Ангелине лилось уже в две вены сразу, артериальное давление у неё по–прежнему не поднималось выше 80, и девчонка уже начала путаться и проваливаться, того и гляди зазевает.
Гинеколог, которую уже успели привести из дома, деревянным айболитовским стетоскопом напряженно пыталась выслушать что–то у неё в животе, не выслушав ничего, решительно махнула рукой — кесарево. Как мог быстро я заинтубировал девчонку, с растущим предчувствием катастрофы отмечая, что пульс у неё, и без того еле определяющийся под пальцами, окончательно перестал определяться на руках, на сонных же артериях, которые являются одним из последних бастионов гемодинамики, он стал неровным и слабым.
После обработки операционного поля, больше походившего на мытьё нерадивой уборщицей угла, в который никогда не заходит начальство, последовал разрез. Кожа, а затем и синюшные мышцы разошлись, практически не кровоточа, даже зажимы накладывать не пришлось. Ещё разрез, по матке, запустив руки по локоть в зеленые околоплодные воды, гинеколог вывихнула из матки голого ребенка, а затем с усилием вытащила и всё тело. Сестра из родилки приняла тряпочное обвисшее тельце с мраморными разводами на коже, я бросился за ней, на ходу защелкивая на ларингоскопе детский клинок. Стиснув зубы, я заинтубировал крохотную трахею, педиатр начал качать воздух миниатюрным мешком, а я уже двумя пальцами стал часто и ритмично нажимать ребенку на грудину. «Потеряем, потеряем, и хорошо, если только одного» — дурной осенней мухой билась одна мысль в моём взмокшем лбу. В операционную влетел, на ходу натягивая перчатки, Сергей, его, значит, тоже вызвали. С ходу оценив ситуацию, он продолжил массаж сердца, сменив меня, я же, в двух словах обрисовав ситуацию, метнулся назад к столу, где уже плыли, плыли зрачки, а пульс уже почти перестал определяться даже на сонных. Марина Владимировна, наша самая опытная анестезистка, отчаянно качала резиновой грушей тонометра эритроцитарную массу, и брызги крови, от которых в таких случаях ни за что не убережешься, уже обляпали всё в радиусе полметра от штатива. Естественно, в этом полуметре оказался и я. «При аварии с биологическими жидкостями — попадание крови на одежду…», как это там, в инструкции по профилактике СПИДа среди медперсонала? Пятна на одежде перекисью, а кожу под ним спиртом, или наоборот? Или то и другое спиртом? Точно помню, что одежду потом надо снять и замочить в хлорамине. Нет, все в принципе правильно, инструкция в целом верная, вот только большую часть рабочего времени, я должен ходить абсолютно голый, обильно поливая себя спиртом. Я уже не говорю о том, что если я буду каждый раз после такой аварии сдавать кровь на анализ, как того требует та же инструкция, уже через месяц я буду походить на жертву вампира.
Мы качали и качали кровь, физиологический раствор, последний, из резерва, на черный день, который — таки настал, сберегаемый альбумин, в одну из вен методично капался дофамин, подстегивая слабеющее сердце, и мало–помалу начинал надеяться на чудо. Давление нехотя поднялось до 70, потом до 80 мл. ртутного столба, зрачки начали сужаться. Подошел Сергей, мотнул головой и скрестил в предплечьях руки. Ребенок, значит, погиб…. Не успев даже одного раза самостоятельно вдохнуть на этом свете, мальчик? Да, Сергей сказал «мальчик», да, я же сам помню, что мальчик — умер, наверное, ещё в животе, может даже сразу после удара…. Некогда думать, надо заниматься матерью.
— Сергей, возьми того с чеметухой, — попросил я, а то у нас тут запарка.
— Да вижу, — бросил он, направляясь к выходу из операционной.
Сергей, между прочим, после этой ночи на дежурство выходит, и то, что он сейчас будет делать с больным — кровь и слизь из трахеи аспирировать, параметры контролировать, на мой взгляд, мог бы сделать и любой другой врач, не обязательно реаниматолог, во всех наших манипуляциях нет ничего сверхъестественного. Но мне порой кажется…(помните, что я про медсестер говорил?), так вот, мне порой кажется, что я знаю, кто у них был преподавателем. Вот и сегодняшний дежурный лекарь из тех же. Сидит где–нибудь в ординаторской, либо для отвода глаз у какой–нибудь бабульки живот мнет, больной кровью будет захлебываться — пофиг. «А я и не знаю, как этим электроотсосом пользоваться, " — все равно, как индульгенцию тебе предъявляет. В вену попасть, электрокардиограмму снять — за сестрой бежит, а туда же, не преминет посетовать, что молодежь сейчас работать не хочет, и делать ничего не умеет. Я так понимаю, если сестра не умеет, ей надо сказать: «Смотри, растяпа» — и продемонстрировать, как надо делать то или то, а не возмущаться неграмотностью. На это имеешь право, если сам умеешь в ту же вену ширять, а если нет — извините.
Операцию мы тогда, в общем–то, завершили быстро. Девчонку — в реанимацию, на аппарат ИВЛ, потом парня взяли на операцию, ему, правда, уже Сергей наркоз давал. Девчонка, на удивление быстро вышла из шока, сейчас вон лежит, уже кашу ест, а у парня — ушиб мозга тяжелой степени. Гематому ему удалили, а что толку, если все полушарие — всмятку, даже если бы сразу его на стол взяли — эффект тот же, да и куда возьмешь, если стол у нас все равно один?
… Все это я прокручивал снова в голове, когда зашла Николаевна, наша старшая, с кучей нагроможденных друг на друга картонных коробок. Поставив их на подоконник, она блеснула на меня стеклами очков.
— Принимайте товар, Дмитрий Олегович.
— Что за товар?
— Американская гуманитарная помощь, — торжественно провозгласила она.
— Ну и что в этот раз? Опять «то, не знаю что»? Самоклеющиеся повязки, самонадевающиеся памперсы?
— Ну, на счет памперсов не знаю, но есть кое что и полезное. Пластырь, например, «бабочки», катетеров Фолея много.
«Бабочки» — это действительно хорошо, будет чем детей колоть, и катетеры к месту, а то мы все старые запасы добили. Помню, на выставке медтехники я спросил у немца, рекламировавшего, как раз эти катетеры Фолея — «Сколько раз ваши изделия могут выдержать стерилизацию?» Тот посмотрел на меня, как на придурка, и наставительно, по словам произнес: «Ин Дойчланд — айн пациент — айн катетер». Ну, ну. А «драй яре цвай катетер» на все отделение не хотел?
